Федеральное бюджетное образовательное учреждение
высшего образования
«Воронежский государственный университет»
Филологический факультет
Информационное письмо
Уважаемые коллеги!
Филологический факультет Воронежского государственного университета объявляет конкурс творческих работ в жанре эссе по произведениям современной русской литературы (Д. Гуцко «Лю», А. Рубанов «Ежик», А. Волос «Читатель» (тексты представлены в Приложении 1 информационного письма)).
К участию в конкурсе приглашаются ученики 9 – 11 классов. Творческие работы необходимо предоставить в распечатанном виде (в деканат филологического факультета или на кафедру русской литературы ХХ и XXI веков, теории литературы и фольклора) или по электронной почте до 1 марта 2017 г. В конце эссе необходимо указать контактный телефон автора или учителя и адрес электронной почты.
Результаты конкурса будут объявлены на Пленарном заседании Научного общества учащихся (секция Филология) в апреле 2017 г. Информация будет также представлена на стенде напротив деканата филологического факультета и на сайте факультета.
Победители конкурса будут награждены ценными подарками. Творческие работы победителей будут опубликованы в сборнике «Тропинка в науку» (вып. 7).
Дополнительную информацию об условиях проведения конкурса можно получить по электронной почте tternova-1@mail.ru или по телефону 2208-353 (зам. декана филологического факультета Тернова Татьяна Анатольевна).
Будем рады плодотворному сотрудничеству!
Декан филологического факультета профессор О.А. Бердникова
Приложение 1
ЭССЕ - (от франц. essai - попытка, очерк) - прозаическое произведение небольшого объема, передающее субъективные впечатления и размышления автора по тому или иному поводу и изначально не претендующее на полноту изображения и исчерпывающую трактовку темы. Главная примета эссе как жанра - свободная композиция: последовательность изложения подчинена только внутренней логике авторских размышлений, мотивировки, связи между частями текста часто носят ассоциативный характер, что проявляется в особом синтаксисе - множестве неполных предложений, вопросительных и восклицательных конструкций и т. п. Кроме того, эссеистический стиль обычно отличается образностью и афористичностью, непринужденной, в духе свободной беседы с читателем, манерой изложения, нередко - использованием разговорной лексики. Встречаются литературно-критические (посвященные осмыслению произведений литературы), философские, историко-биографические, публицистические, научно-популярные и др. эссе Родоначальником эссе как самостоятельного литературного жанра считается М. Монтень, автор книги "Опыты", после появления которой жанр и получил свое название. В этом жанре писали Д. Дидро, Вольтер, Г. Гейне и др. В русской литературе эссеистический стиль нашел отражение в произведениях А.И. Герцена ("С того берега"), Ф.М. Достоевского ("Дневник писателя") и др. Жанр эссе разрабатывали также В. Розанов, И.Ф. Анненский, М.И. Цветаева, К.Г. Паустовский, И.Э. Эренбург, Лев Гинзбург и многие другие. Примером поэтического эссе является стихотворение В. Набокова "Толстой", демонстрирующее все признаки жанра.
Словарь литературоведческий терминов / сост. Белокурова С.Л. – СПб, 2005.
Требования к литературно-критическому эссе:
1. Объем - до 5 страниц.
- Тип речи – рассуждение.
- Стиль речи – публицистический.
- Опора на литературный материал (цитирование, отсылки к микротемам, упоминание героев, художественных деталей).
ВНИМАНИЕ!
Литературно-критическое эссе не стоит путать с научно-исследовательской работой. Стиль повествования в эссе иной, нежели в исследовательской работе. Он практически свободен от терминологии и других элементов научности. В эссе, в отличие от НИР, доминирует ассоциативность, выражается общая оценка прочитанного. Предметом рассуждений в эссе может являться не все произведение в целом, а отдельные его стороны, в первую очередь, проблематика. Автор эссе дает субъективную оценку прочитанного, используя в своем рассуждении художественные средства.
Д. Гуцко
Лю
Нинка чистит картошку перед однорукой кастрюлей. Очистки – на пол. Чистит суматошливо, наспех обвязав порез обрывком кухонной тряпки: Сом сегодня не в духе.
Сом развалился на стуле у стены, слушает сквозняк. Черен. Не цветом, а изнутри как-то. Взгляд воткнул в старый таз на противоположной стене. Нижняя губа разбита, левое ухо торчит лиловым локатором. Локти разбросаны по столу и подоконнику так широко, будто он и впрямь пытается развалиться.
Васька в прихожей зашивает кед. Делает вид, что зашивает, – давно уже управился, не хочет попадаться на глаза Сому. Васька видел, что произошло за гастрономом. Угрюмое Сомово «схлестнулся там с одним» на самом деле выглядело так, что этот «один», пузатый коротышка, дал Сому в ухо, сбил на землю и разъяренным хряком пробежался по нему от головы до зада. Теперь Сом наверняка сорвет злость на них с Нинкой. Васька вообще ушел бы на сегодня, но две бутылки «Столичной» и три пива на кухонном столе… Наверняка, гад, сорвет на них с Нинкой. Васька заранее морщится. Слинять бы вовремя. Хотя… может ведь оторваться на малом. В последнее время взъелся на малого всерьез.
Алешка сидит на корточках в комнате за занавеской, щеки расплющил о коленки. Он с самого начала спрятался и сидит тихонько, не шелохнется. Ноет и ледяным языком лижет спину сквозняк. Под окном собаки, которых стравливают дворовые мальчишки, лают взахлеб, икают, лопаются от лая.
Сначала пришла одна Нинка, и он выбежал к ней, потому что хотел есть. Но Нинка принялась ругать его за то, что он покакал на пол.
– Я тебе, сучонок, что говорила? а?! В горшок, в горшок!
И хлестала. Алешка понимал насчет горшка, просто он не успел. Хлестала, но не очень сильно, Алешка молчал. Потом она вытерла пол, вымыла ему попу. Походила, поворчала и достала банан.
– На… ешь…
Он заспешил к упавшему на угол софы банану, но тут дверь хлопнула – появился Сом. Алешка убежал за занавеску и так и сидит здесь тихонько на корточках, сопит в коленки. Отсюда ему видно гладильную доску, банку с солеными огурцами, свернутый ковер и софу с желтым бананом на самом углу.
На кухне кричит Нинка. Она всегда кричит. У нее голос – как арматуриной по жестяной бочке.
– Прикинь, – обращается к Сому, – Хромая вконец оборзела. Я седня Хромой в бубен дала.
– В бубен? – вяло отзывается Сом.
Она рассказывает, замедляясь вместе с растущими книзу очистками, прерывается, когда очисток обрывается или когда нужно взять новую картофелину.
– Сука, бутылки мои поперла. Я спрятала за жбан… ну не во что было сложить… Ага… Пока нашла кулечек, вернулась – нету. А я ж, сука, видела – Хромая за углом лазила…
Сом слушает, не отрывая взгляда от таза, и в общем-то непонятно – слушает или нет. Закуривает, осторожно щупая фильтр битой губой. На запах приходит Васька. В одном кеде, второй несет за вытянувшийся шнурок, словно дохлую крысу за хвост. Косится – очень хочется курить, но попросить пока не решается.
– Во, зашил.
– Куда, блин, в обуви! – рявкает Нинка. Послушно разворачивается и уходит в прихожую. Возвращается он вовсе босой, но по-прежнему с кедом на вытянувшемся шнурке и с прежней репликой:
– Во, зашил.
– Ну давайте, давайте, – Нинка суетится. – Садимся.
Изображает хозяйку, для чего, отклячив зад, вращается туда-сюда вокруг оси, мечет на стол хлеб, соль, помидоры, в жирном ореоле и колечках лука селедку на четвертушке газеты.
– Картошка скоро.
Но раздается звонок и, гулко матюкнувшись, она бежит открывать.
Евлампиха.
Подходит к кухонной двери, но на кухню не заходит, останавливается у порога. Пять бутылок – две светлых повыше, три темных пониже – торчат как башни. Нинка – по биссектрисе между Евлампихой и накрытым столом. Стоит, молчит нетерпеливо – мол, ну чего, чего?
– Я ж, Нин, узнала… насчет логопеда, – начинает та сбивчиво, тягуче. – В понедельник, вторник и четверг… с утра до двух.
– Ясно.
– А, нет, в четверг до пяти.
– Ясно.
– А то… если хочешь, я свожу, – старушка, решившись, уже саму себя подгоняет, подстегивает словами. – Мне все равно туда, ногу лечить. Хорошие там процедуры, помогают здорово. Ну и Лешку свожу, а то что ж он так…
– Не надо, – обрывает ее Нинка. – Сама свожу. В четверг. Сама.
Евлампиха переминается с ноги на ногу, качает головой. Нинка хмурится в пол. Васька, пощелкивая большими пальцами ног, смотрит на баб. Сом начинает нервничать.
– Может, пусть Лешка у меня переночует, – в этих ее словах ни тени надежды. – А? хорошо? Я его чаем напою, искупаю… Вы ж все равно… это… – делает многозначительные глаза на натюрморт, – ужинать собираетесь.
– Иди, мать, – гремит Нинка. – Иди, Христа ради!
– Нин, ну ей-богу, пусть…
– Иди!
Евлампиха начинает движение к выходу, но потом возвращается, одной ногой решительно ступив за порог кухни, трясет корявым пальцем в сторону Сома:
– А ты смотри мне, чтоб малыша пальцем не трогал! Смотри, не смей, милицию вызову!
– Ну что вы, Екатерина Евлампиевна, – широко осклабясь, тянет Сом. – Ну что вы, – тянет слова, как жеваную карамельку. – Ну раз сорвался, с кем не бывает…
Узнав голос Евлампихи, Алешка радостно вздрогнул – моментально вспомнил про мишку, которого та недавно ему подарила. Он хороший. Он прячется за шкафом, чтобы не попасться Сому. Желтый мишка с выпуклым черным глазом, у которого есть зрачок и ресницы. А вместо другого глаза плоская серая пуговка, пришитая крест-накрест. Мордочка со стороны пуговки слегка сплющена – он подмигивает.
Пока бубнила Евлампиха и рокотала Нинка, Алешка, затаив дыхание, вынырнул из-под занавески, вытянул мишку из тайника, прихватил банан – и вот теперь сидит с ним в обнимку, тычет бананом в красный лоскут языка. Укрывший их тюль, горелый с одного краю, дрожит на сквозняке. Алешка прижимается к мишке щекой.
– Лю, – повторяет он и с серьезной нежностью заглядывает в выпуклый черный глаз и серую пуговку.
– Лю, – и кормит его бананом (ждет, чтобы тот откусил, и только потом отводит руку).
– Лю…
Это его первое слово, но ни Нинка, ни Сом, ни Васька, ни даже Евлампиха об этом, конечно, не знают.
АНДРЕЙ РУБАНОВ
Ежик
Он был солидный человек полутора лет. Ничего не говорил, но все понимал. Показывал жестами, издавал несложные звуки. Расхаживал с очень деловым видом. Я — его отец — несколько лет вращался в деловых кругах, но не встречал никого, кто имел бы столь деловой вид.
В свои полтора года он, конечно, чувствовал, что является самым главным. Вокруг него увивались две бабки, два деда и мать с отцом.
В мае я снял дачу и перевез туда его, жену и тещу. Комфортабельный, в общем, дом показался мне неуютным и бестолковым. В подвале — ржавые велосипеды и тазы с облупившейся эмалью. Нет балкона и веранды. Что за дом без балкона и веранды? Узкая, слишком крутая лестница вела на второй этаж, заваленный неинтересным, мещанским хламом: ни тебе старых журналов, до которых я большой охотник, ни утративших ценность собраний сочинений Панферова и Гладкова, ни шкатулок, ни напольных часов, ни поеденных молью мехов и вечерних платьев — ничего, кроме рассохшихся этажерок и чувалов со старой обувью. Сюда свезли барахло, накопленное однообразной унылой жизнью какого-нибудь столичного административного работника или другого, далекого от приключений, в меру сытого существа.
Но воздух мне понравился, и по утрам я слышал пение птиц, а не шум несущихся машин. Была яблоня, и под ней дощатый стол со скамьей. Я повесил гамак и на этом успокоился.
Хотел еще повесить боксерский мешок, но не повесил. Приходилось выезжать в Москву в шесть тридцать утра, чтоб в семь с четвертью быть в конторе. Все дни, включая субботу.
Зато воскресенья принадлежали мне. Голый по пояс, в старых джинсах, самодовольным плантатором я бродил по песчаным дорожкам. Бесконечно пил чай на родниковой воде. Едва обосновавшись, я тут же выяснил у местных, где находится ближайший родник, и с тех пор другой воды, кроме родниковой, не признавал, и всех своих приохотил.
Утрами на траву садилась мелкая густая роса. По пятницам и субботам пахло горьким березовым дымом: дачники топили бани, делали шашлыки. Из-за соседских заборов доносились эйфорические вопли. Кислород и жареное мясо возбуждают апатичного горожанина. Я слушал и ухмылялся.
Тринадцать лет — все свое детство, изрядный и мощный кусок жизни — я прожил в деревне, среди людей, чьи руки по пятнадцать часов в день были по локоть погружены в землю, и стал навсегда далек от созерцательного умиления. Погружаясь в классиков, в обстоятельных литераторов-дворян, в Тургенева, Бунина, Набокова, я никогда не читал — перелистывал — их пейзажи, не понимал их одуванчиков, уединенных купаленок, поэтической неги в буколических лопушках. Да и Куинджи с Левитаном казались мне как минимум предвзятыми. «Над вечным покоем» — плохое название. В природе нет и не бывает покоя, ни в траве, ни в кронах; повсюду, при пристальном рассмотрении, видно спешку жизни, суету размножения и пропитания. В этом смысле правдивы трагические «Подсолнухи» Ван Гога, и еще — уважаемый мною Рокуэлл Кент, его резко сделанные горы и долины очень хороши, написаны рукой, умевшей, помимо кисти, держать и топор, и нож, и лопату.
Мои предки жили в глухих нижегородских лесах, в старообрядческой общине, кормились ремеслами, и мое отношение ко всему, что тянется из земли, или бегает по ней, — чисто крестьянское, утилитарное. Моя бабка Маруся никогда не говорила «растет» — только «прет». Домашних зверей эксплуатировала жестоко. Кошку никогда не кормила — та питалась строго мышами, летом на десерт ловила стрекоз, а если случалось ей задавить крота, обязательно приносила на крыльцо: смотрите, я работаю. Цепному псу Кузе в плане пожрать доставалась в основном вода, слитая с вареного картофеля; каждого, кто проходил мимо забора, Кузя облаивал взахлеб, заходясь в истерике; несколько раз в год его спускали с цепи, и он носился по двору, безумный от счастья и обиды, детей и кур в это время прятали. Как я сейчас понимаю, хуже судьбы цепного пса может быть только судьба пса, приученного искать наркотики. В том и другом случае человек, приспосабливая животное для своих нужд, уродует его. Несчастного Кузю я вспоминаю каждый раз, когда прохожу мимо городских собачек, вымытых шампунем и обряженных в особые комбинезоны, и если такая псина поднимает ногу, чтобы обсикать дверь моего подъезда, я с трудом удерживаюсь от искушения отвесить ей хорошего пинка. Таковы мои гены, так меня воспитали, я слишком часто видел, каким именно образом человек — царь природы — утверждает свою власть над живым миром.
По пятницам и субботам, ковыляя по дорожкам, слушая издалека доносящиеся дамские хмельные визги, звон бутылок и тявканье диванных болонок, я улыбался и ждал воскресного вечера, самого тихого времени. Во всей неделе у меня был только один такой вечер. Когда можно послушать натуральные звуки. Шелест ветвей, гудение жука или шуршание ежика, пробирающегося сквозь кусты.
В такой вот вечер, воскресный, в начале июня, я его и поймал, ежика.
Не знаю, почему, но всякий раз, когда я вижу ежика, я немедленно стараюсь его изловить и принести домой, просто для забавы. Всей забавы — полчаса, потом дикую животину приходится отпустить. Еж — не хомячок, его в клетку не посадишь. Оказавшись на людях, он может часами лежать, свернувшись. Оставленный в доме, ночью он будет бегать, громко топая, опрокинет блюдце с молоком и непременно очень вонюче нагадит в нескольких местах. Ночью, при ярком лунном свете, на краю леса, пересекая узкую пыльную дорогу, он выглядит смешно, у него высоко поднятый светлый зад, энергично двигаются мускулистые ягодицы. Ежи — существа крепкие. Лось, например, случайно забежав на окраину города, может умереть от разрыва сердца, ему страшно. А еж спасает себя в два приема: сначала пытается убежать, потом сворачивается. Ну, его можно бросить в воду, тогда он развернется и поплывет, показывая острую черную морду и ловкие лапы. Я ни разу не пробовал. Но приносил домой регулярно. Правда, все это было давно, еще до того, как я решил, что моя стихия — большой город.
…Кое-как, используя две сломанные ветки, я донес зверя до дома, предвкушая потеху. Женщины прибежали смотреть, с ахами, охами и прочими восторженными междометиями, какие умеют издавать только те, кто вырос на асфальте. Потом посторонились, уступая дорогу самому главному, полуторагодовалому. Сначала сын несся изо всех сил — все бегут, и мне нельзя опаздывать — и даже едва не упал, запутавшись в собственных ногах, но по мере приближения к серому колючему шару скорость замедлялась, и в итоге самый главный благоразумно спрятался за ноги взрослых. Я перевернул ежа, чтоб можно было рассмотреть хотя бы кончик носа, — лесной житель громко засопел. «Ого», — сказал сын, крепче ухватывая мою штанину. Еж быстро понял, что его боятся (животные мгновенно чувствуют чужой страх) и повел себя увереннее: сжался, разжался и заворчал. «Ишь ты», — сказала жена. «Угрожает», — сказал я и несильно ткнул его палкой: пусть знает приличия. Сын смотрел во все свои огромные, доставшиеся от матери глаза, в них читалось примерно следующее: страшное, серое, колючее, но маленькое; пожалуй, можно подойти поближе, чтоб лучше рассмотреть, но не слишком близко, а то, кто его знает.
«Потрогай, — предложил я, касаясь игл поверхностью ладони. — Не бойся». Сын отрицательно помотал головой. «Тогда возьми вот это», — я протянул палку, кусок сухой ветки длиной в половину моей руки. Ребенок ухватил, подумал, подшагнул и вдруг обрушил миниатюрную дубинку прямо на спину зверя, изо всех своих сил, чуть присев и выдохнув звонкое «У!». Отпрыгнул назад. «Зачем так сильно?» — укоризненно воскликнула жена. Я тут же отобрал палку. Еж не пострадал, но и в восторге явно не был. Сын ничего не понял, опять задумался, в итоге пришел к некоему неизвестному мне выводу и палку назад не потребовал. Думаю, если бы я опять вручил ему древнейшее оружие двуногих прямоходящих, ежику пришлось бы туго. За полтора своих года ребенок не накопил в себе снисхождения к братьям меньшим (откуда, если даже мультфильмы полны насилия?), и все враждебное для него было враждебным в наивысшей степени; если он бил нечто шевелящееся и колючее — то бил с размаху, намереваясь уничтожить.
Ну, я сын и внук педагогов, школьных учителей, я завернул зверя в тряпку, взял сына за руку, повел в сад, и там мы отправили животное восвояси. Отойдя в сторону, долго, минут десять, ждали, пока оно поймет, что жизнь продолжается, развернется и засеменит в кусты. Вдогонку ребенок издал боевой клич.
Уходи, страшное, серо-коричневое, и больше не возвращайся, я выше, и сильнее, мои конечности длиннее, и у меня есть палка!
Ну, и мама с папой.
С тех пор я не видел ежика в нашем саду. Может, он подох. Или мигрировал. У взрослого ежа территория обитания составляет несколько квадратных километров, и он решил не соваться туда, где ему напомнили, что человек страшен, он агрессор и диктатор, он не умеет обороняться, только нападать. Едва он поднимется с четырех точек на две, как уже готов к убийству.
Сейчас моему сыну четырнадцать. Он добрый и великодушный мальчишка.
АНДРЕЙ ВОЛОС
ЧИТАТЕЛЬ
Поскольку чтение доставляет ему определенное удовольствие, он промахивает страницу за страницей, главу за главой.
Но до конца почти всегда добирается с ощущением, будто наелся чего-то недопеченного.
Если бы между ним и текстом существовали какие-либо специфические отношения – будь он, например, литератором или филологом, – ему, возможно, удалось бы понять причины своей неудовлетворенности.
Но его не посещает мысль объяснить свое чувство. И, даже если бы кто-нибудь сторонний попытался его растолковать, он бы только пожал плечами.
Ну и в самом деле. За чтение он берется на досуге, когда совсем уже все дела переделаны. Еще в метро, если удается сесть. Или когда дожидается где-нибудь своей очереди. Разумеется, при этом он не ставит перед собой исследовательских целей. Отвлеченных проблем он не видит. А если указать на них, они останутся ему непонятны.
Слово входит в арсенал его практических средств – ну да, примерно как молоток или зубило. Он использует слово для решения чисто утилитарных задач.
Так, с чужих слов он может понять – и понимает, – что нужно делать в тот или иной момент. Как именно эти слова расставлены, не имеет значения. Важно лишь, удается ли вышелушить из них смысл. «Сходи, пожалуйста, в магазин за картошкой».
Ну и наоборот: он сам использует слова при необходимости вселить такого рода понимание в кого-нибудь другого. Например, «садись делать уроки».
В общем, он читает исключительно для собственного удовольствия.
Шуршит переворачиваемой страницей. Начинает с самого верха – и будто по ступенькам.
Но часто при этом ведет себя как неловкий альпинист. Ровные линии строк предполагают размеренное движение взгляда сверху донизу. А он то и дело обрушивается. Гибельно соскользнув, пятью строками ниже чудом цепляется за первую попавшуюся. В надежде продолжить ровный спуск, переступает раз-другой – и снова с грохотом съезжает на десяток...
Заглотнув предыдущую книгу, он немедленно начинает следующую. Когда одна подходит к концу, его ждет другая.
Он читает так, будто решил перелопатить все, что попадается под руку. Чтобы в конце концов наткнуться на нечто искомое.
Если высказать это предположение, он возразит: ничего подобного, у него и в мыслях такого нет, просто он читает все подряд.
Но на самом деле правда – он ищет вполне определенную книгу.
Он ищет книгу про самого себя.
Когда эта книга наконец найдется, когда он с первых строк поймет, что это именно она, все разительно переменится.
На ее страницах его не заставишь пропустить строку.
Да что строку – он не минует ни единого слова.
Вообще-то он давно привык считать их мертвыми отпечатками типографской краски. Поэтому не ждет ничего, кроме повторения намертво заученных букв.
Но в этой счастливо обнаружившейся книге все окажется иначе. К его изумлению, выяснится, что слова ожили. Остолбенев в припадке блаженного внимания, он будет следить, как они движутся, блестят глазами, заполняют страницы беготней и восклицаниями. Как мчатся друг за другом, кружа голову хороводом, как сцепляются в радужные гирлянды, празднично развешиваясь и мерцая. Вдруг рассыпаются – и снова бегут гурьбой, перекликаясь и аукая.
Разве можно пропустить хотя бы одно? Да только попробуй, они и сами не позволят: ведь вцепляются намертво, сковывают взгляд.
Но главное в другом: эта книга и впрямь про него.
Поэтому он читает так жадно. И часто возвращается, чтобы повторить абзац. И то и дело заглядывает в конец, чтобы оценить, сколько еще осталось.
В этой книге много людей. Он знает их всех. Они давно знакомы – с детства, а ему с ними еще жить и жить.
Он понимает их обстоятельства. Ему не удержаться, чтобы не почувствовать их боль как свою. Он не может не разделить их радость.
Как никто другой, он поражается всем неожиданностям, радуется всем развязкам. Ведь неожиданности подстерегают не только этих близких ему людей, не только кого-то, пусть и очень родного, но и его самого. Развязки сулят новые продолжения не чьей-то там, а его собственной жизни.
А когда он достигает кульминации и еще не знает, чем она обернется, у него останавливается сердце, перехватывает дыхание. Роковой миг настал, решается его будущность!..
Да, когда наконец эта книга окажется у него в руках, все будет именно так.
Но пока она ему не попалась.
Сейчас он читает другую.
Между прочим, совсем неплохая книжка. Да что там – просто хорошая.
Вскоре по выходе из печати она оказалась в списках некоторых известных премий. Если автору немного повезет, он получит одну из них.
Отменная книга.
В сущности, у нее есть только один недостаток: она не про него.
